| М. М. Чернавский | |
Ипполит Никитич Мышкин |
Настоящая статья М. М. Чернавского примыкает к его прежним статьям о Мышкине, помещенным в „Каторге и Ссылке", в №№ 2 (9) и 5 (12) за 1924 г. и в № 3 (16) за 1925 г. (прим. редакции "КиС")
Чернавский Михаил Михайлович (11.7.1855 г. — 1943 г.) — революционный народник, позже эсер.
Костюрин Виктор Федорович (1853 г. — 2.06.1919 г.) — революционер, литератор |
| (По воспоминаниям каторжанина 70 — 80-х г.г.) На Каре |
|
| I. | |
| Из Иркутска нас отправили, кажется, 25 января 1882 года. Везли ускоренным темпом — по два этапа в день. По дороге, в одном из попутных городов, кажется, в Нерчинске, нам сообщили, что на Каре недавно покончил жизнь самоубийством П. Г. Успенский; мы были очень удивлены, подсчитав, что срок его каторги был недалек. На Кару, помнится, прибыли 19 февраля, во всяком случае — во второй половине этого месяца. Был ясный, солнечный, не очень морозный день, когда нас везли с Усть-Кары на Нижний промысел, где находилась мужская политическая тюрьма. Версты за две от тюрьмы нас встретила маленькая группа карийцев под конвоем 2-3 казаков. Помню зарумянившееся на морозе, улыбающееся круглое лицо Костюрина. Они обменялись с нами несколькими фразами и остались позади, так как нас везли рысью... Эта встреча произвела бодрящее впечатление. Очевидно, каторга не очень уж строга, если водят на прогулку за пределы тюрьмы. Но следовавшие затем впечатления в самой тюрьме были окрашены совсем другими тонами. | |
| При размещении по камерам я попал сначала в «Якутку». Сходиться с новыми людьми и проникать в их настроения я всегда был не мастер. Но, и не входя в близкое общение со старожилами Кары, я быстро почувствовал в тюремной атмосфере что-то неладное: слишком много унылых, апатичных лиц, слишком мало шума и полное отсутствие оживления. Я недоумевал. Скоро, однако, мои недоумения рассеялись. | Мужская тюрьма состояла из пяти больших одинакового размера камер. Они носили названия: "Волость", "Харчевка", "Якутка", "Дворянка", "Синедрион". (прим. автора) |
| Не могу точно .определить, когда это произошло. Во всяком случае, не в день прибытия на Кару, а в один из ближайших дней. Наступал вечер. Камера почти опустела. В тот период камеры совсем не запирались ни днем, ни ночью. На ночь от вечерней поверки до утренней запиралась только выходная дверь из тюремного коридора во двор, но днем и эта дверь была открыта, и заключенные могли выходить во двор, в кухню, в баню и гулять сколько угодно и когда угодно. Караула и надзирателей ни в коридоре, ни во дворе не было. Большинство заключенных гуляли под вечер, вот почему камера была почти пуста. Я лежал на своей койке в каком-то смутном, неопределенном настроении. С Карой я еще не освоился, не знал, что сулит мне или чем грозит этот новый период моей жизни. На соседней койке, отделявшейся от моей узким проходом, тоже лежал ее хозяин и как-то пытливо на меня посматривал. Но вот он на что-то решился, встал, присел ко мне на койку и, глядя в упор мне в лицо, спросил: |
Успенский Петр Гаврилович (1847 г. - 27.12.1881 г.)- член «Организации» С. Г. Нечаева, участник убийства И.И.Иванова |
| — А вы знаете историю с Успенским? | |
| — Я слышал, что он повесился. | |
| — Не повесился, а его повесили! | |
| Я невольно сделал движение, чтобы вскочить с койки, но сосед, положив мне на плечо руку, удержал: | |
| — Лежите, я сейчас расскажу. Нужно вам знать, что здесь произошло. | |
| Это был Геллис, впоследствии умерший в Шлиссельбурге. Как сейчас вижу его матово-бледное, смуглое лицо с. большими, черными, широко раскрытыми, словно испуганными глазами. Торопливым полушепотом он рассказал, как умер Успенский. Было бы с моей стороны грубой ошибкой, если бы я стал пробовать восстановить здесь полностью рассказ Геллиса. Мне пришлось слышать множество рассказов об этом событии от очевидцев, принадлежавших к различным течениям в тюрьме, и все они так плотно слились в моей памяти и так переплелись между собой, что отделить их друг от друга невозможно. Нужно заметить, что в существенных, основных чертах все рассказы между собою сходились, почти совпадали. Разноречий было много, но они касались лишь второстепенных деталей, не имевших значения для существа трагедии. Я ограничусь здесь изложением события в его главных чертах. Подробности, не имеющие прямого отношения к смерти Успенского и ничего не дающие для уяснения настроения и психологического состояния всего тюремного коллектива, будут мною преднамеренно опущены. |
Геллис Меер Янкелевич (1852 г. — 10.10.1886 г.) — революционер |
| Кажется, 27 декабря 1881 года (во всяком случае, в один из первых рождественских дней этого года) Успенского нашли висящим без признаков жизни за печкой в бане, находившейся во дворе тюрьмы, в одном здании с кухней, Явилась, конечно, тюремная администрация, было констатировано самоубийство, а в таком смысле составлен протокол. Но большинству заключенных трудно было поверить в самоубийства. Они хорошо знали Успенского, видели его спокойное настроение за последние дни. Им были известны все трения и разногласия, разделявшие тюрьму на группы и партии. Припомнили все подробности последних дней, сопоставили с ними кое-какие намеки, ставшие только теперь ясными, кое-кого порасспросили и в конце концов выяснили не только, как было дело, но и его непосредственных участников. Было установлено, что Баламез, Юрковский и Игнатий Иванов зазвали под каким-то предлогом Успенского в баню, там его задушили и тело повесили за печкой, симулируя, таким образом, самоубийство. Стали известны и мотивы убийства. Из «Харчевки», в которой помещались Успенский и его убийцы, велся подкоп. В работе принимал участие и Успенский. Его заподозрили в предательстве и решили от него отделаться. |
Баламез Андрей Михайлович (род.1860 г.)- участник одесской террористической группы Юрковский, Фёдор Николаевич (1851 г. - 1896 г.)- революционер, террорист, известный также как "Сашка-инженер"
|
| Большинство тюрьмы было уверено в том, что на Успенского взведен напрасный, безосновательный поклеп. Созвали общетюремную сходку, потребовали тщательного расследования дела и наказания физических его исполнителей удалением их в другую тюрьму. Но представитель «Синедриона» (из этой камеры велся другой подкоп, в ней помещались долгосрочные каторжане, из которых многие пользовались в тюрьме всеобщим уважением) заявил, что, по мнению его товарищей, то, что случилось, должно было случиться, просил тюрьму успокоиться, общетюремное расследование считал недопустимым по конспиративным соображениям и высказался против удаления из тюрьмы трех названных товарищей, так как благодаря этому они стали бы известны тюремной администрации. После этого заявления сторонники совершенного акта со сходки удалились. Общетюремное обсуждение вопроса было, таким образом, сорвано. Тюрьма раскололась на два враждебных лагеря. Товарищеский коллектив и до смерти Успенского прочностью не отличался. Он дал уже множество трещин, возникших не на политических, а на чисто тюремных разногласиях. Кардинальным пунктом расхождения был вопрос о побеге. Новая, весьма резкая и глубокая трещина прошла, не считаясь с прежними трещинами, с прежними группировками заключенных. Она расколола некоторые группы, до тех пор крепко спаянные. Я не могу теперь припомнить, к какой группе принадлежал Геллис — к синедрионской или харчевской. Но он тоже готовился к побегу и работал в одном из подкопов. История с Успенским заставила его порвать с прежними близкими товарищами и переселиться в «Якутку». После разговора с Геллисом для меня стало ясно, что у этого человека очень сложная душевная драма: он резко порвал с своими прежними друзьями, уверяет, что отныне у него нет с ними ничего общего, и в то же время в глубине души не может не почувствовать, что общего у него с бывшими друзьями, а теперешними врагами очень много, что их разделяет только одно разногласие, возникшее со смертью Успенского, только оно до такой степени изуродовало, разрушило прежние связи, что восстановление прежних отношений стало невозможным. Геллис — далеко не единственный пример такого разрыва с бывшими друзьями. Новая трещина сильно затушевала, сгладила прежние трещины и значительно спутала все прежние группировки. Теперь вся тюрьма распалась на две группы. Одна — очень большая — считала Успенского безосновательно оклеветанным, требовала доказательств взводимых на него обвинений. Другая — сравнительно небольшая — отвергала расследование и всем требованиям первой противопоставляла свое твердое убеждение в виновности Успенского. Обе стороны непримиримо стояли каждая на своем. Взаимное раздражение, недоверие, заподозривание в ближайшие дни после события дошли до такой степени, что по ночам некоторые из заключенных боялись поодиночке ходить в уборную, собирались по 2 — 4 человека. Несколько заключенных из тех, кто были убеждены в невиновности Успенского, не выдержали этой напряженной атмосферы и решили выделиться. Они, не об'ясняя причины, заявили администрации, что не могут оставаться в этой тюрьме и просили перевести их в другую. Кажется, их перевели на Верхний промысел. Числа ушедших не помню; думается, их было больше десяти. За полтора месяца, ко времени! прихода нашей партии, напряженность внутритюремной атмосферы значительно смягчилась. И все-таки было очень заметно, что обе стороны — и обвинители и защитники Успенского — были глубоко потрясены и подавлены всем происшедшим. | |
| Выше я уже говорил, что на общетюремной сходке обвинители Успенского отказались представить какие бы то ни было основания своих подозрений, но в частных разговорах кое с кем из защитников покойного они излагали свои «доказательства», ставшие потом достоянием всей тюрьмы. На мой взгляд, все эти доказательства убийственны, но не для Успенского, а для его обвинителей. Свежему человеку трудно поверить, что на таких шатких основаниях можно строить такое тяжкое обвинение. Должен заметить, что приводимые ниже «доказательства» я слышал частью от Геллиса, частью от других карийцев, — непосредственно от самих исполнителей дела я их не слышал, да к ним я и не обращался за раз'яснениями. Указывали на то, что Успенский последнее время вел через щели в палях какие-то подозрительные переговоры с казаками-часовыми (часовые ставились всегда с наружной стороны ограды). Поразительно странный предатель! Человек задумал выдать тюремные секреты и ведет по такому делу с тюремного двора, на глазах у товарищей, переговоры с часовыми... Впоследствии выяснилось, что Успенский, бывший раньше в вольной команде и незадолго перед тем взятый в тюрьму после распоряжения Лорис-Меликова об уничтожении для политических каторжан вольных команд, передавал через знакомых казаков распоряжения относительно оставшегося вне тюрьмы своего имущества. Еще доказательство: Успенский, участвуя в работе по подкопу, относился скептически к успешности предприятие. Уверяли, что видели какую-то его записку, адресованную в женскую тюрьму, в которой он выражал сомнение в счастливом исходе дела. Едва ли кто-нибудь из готовившихся к побегу был совершенно уверен в его успешности. Такие предприятия ведутся на риск, иногда при минимальных шансах на успех. Указывали еще на его подозрительное любопытство. Как только на Каре появлялся новый каторжанин, Успенский «прилипал» к нему и выспрашивал, что делается на воле. Человек просидел в тюрьме 10 лет, движение за это время разрослось и приняло новые формы. Понятно, что ему хочется узнать об этом движении как можно больше. Уверен, что таким же любопытством страдали очень многие из заключенных, давно оторванные от жизни. Вот и все доказательства. Других я ни от кого не слышал. | |
| II. | |
| Сообщение Геллиса буквально подавило меня. На другой день я стал искать Мышкина, чтобы узнать его мнение об этом деле. Он помещался, кажется, в «Синедрионе». Мне хотелось поговорить с ним наедине, но я долго не мог поймать его одного: все он с кем-нибудь вел какие-то переговоры, подойти к нему было неудобно. Мое нервное возбуждение вследствие продолжительного выжидания обострилось до крайней степени. Поэтому, когда я, наконец, получил возможность заговорить с Мышкиным, наш разговор по моей вине принял вначале нелепый характер. На мой вопрос, знает ли он настоящую историю смерти Успенского, Мышкин совершенно спокойно ответил: | |
| — Да, знаю. | |
| В виду моего взвинченного состояния мне послышались в его ответе даже индиферентные нотки. Таким тоном обычно отвечают: — «Да, сегодня пятница». И я вспыхнул: | |
| — Ипполит Никитич, в политической тюрьме политическими заключенными совершено кошмарное преступление, и вы как-будто спокойны? | |
| Мышкин очень сердито сверкнул своими горящими глазами и, явно копируя мой взвинченный тон, произнес: | |
| — А я бы сказал иначе: в политической тюрьме среди политических заключенных случилось кошмарное несчастие. | |
| Но я не сдавался: | |
| — Ну, знаете ли, что касается Успенского, вы, конечно, правы. С ним случилось страшное несчастие, даже двойное несчастие: мало того, что у него отняли жизнь, на него еще взвели позорное обвинение, не имея на то достаточных оснований, и второе несчастие, несомненно, горше первого. Но что касается Баламеза, Юрковского и Иванова, — они, на мой взгляд, совсем не похожи на несчастненьких. Посмотрите, как развязно они себя держат. | |
| — Вот человек! — ответил Мышкин, — как-будто совсем уж взрослый, пять лет каторги отмахал, а до сих пор не знает, что несчастные далеко не всегда проливают слезы; нередко случается, что они держат себя развязно и даже вызывающе. | |
| Я был крайне смущен гневными нотками в репликах Мышкина, понимал, что они вызваны моим нелепым наскоком, и в смущении замолчал. Несколько тяжелых мгновений он тоже молчал, внимательно глядя мне прямо в глаза, словно он хотел взвесить тяжесть придавившего меня камня. Но вот по его лицу пробежала слабая, явно страдальческая улыбка, и он спросил; | |
| — Интересно знать, откуда вы взяли, что я спокоен? | |
| Тут только я почувствовал, какая буря, какое смятение скрывались под его наружным спокойствием. Ответить на его вопрос мне было нечего. Мышкин попросил рассказать, что я слышал об этой истории. Я повторил рассказ Геллиса и в конце прибавил его же характеристику названных выше трех каторжан. Юрковский — честный, талантливый и чрезвычайно смелый революционер с уклоном к грубоватому молодечеству. Игнат Иванов — честный и чистый революционер-фанатик. Андрей Баламез — молодой, очень недалекий малый. Во время следствия по делу, за которое он был сослан на каторгу, держал себя плохо и почти предательски. На Каре, в виду его молодости и неопытности, простили его прегрешения и приняли в свою среду. Повторив со слов Геллиса эти сведения, я не удержался и в резких выражениях излил свое негодование по поводу случившегося, при чем мои громы обрушивались, главным образом, на голову Баламеза. | Позднее я узнал, что среди заключенных было двоякое отношение к Иванову. Одни безусловно признавали его моральную чистоту. Другие наделяли его кличкой «Лойола» в придачу к его имени Игнатий, усматривали в нем сильный уклон к иезуитизму. Какое из этих мнений ближе к истине, — я не знаю. Помню только, что а моем разговоре с Мышкиным фигурировало первое мнение и, невидимому, мы оба его разделяли.(прим. автора) |
| Мышкин рассмеялся: | |
| — Я вижу, что одно и то же, как вы выражаетесь, «преступление», совершенное несколькими лицами, представляется вам в различном свете, в зависимости от характера, настроений, политики каждого из них. Это хорошо. Вы, значит, понимаете, что при моральной оценке человеческих деяний, помимо их об'ективных результатов, необходимо принимать во внимание всю окружающую обстановку и психическое состояние действующих лиц. Но в данном случае, относясь к Баламезу строже, чем к другим участникам дела, вы впадаете в грубую ошибку. По вашим же сведениям, это — человек, в революции случайный, недалекий и, очевидно, бесхарактерный. Очутившись в тюрьме, несчастный юноша запутывается в расставленных ему жандармами сетях и совершает тяжелые и скверные ошибки. И раньше морально неустойчивый, после этого падения он еще более теряет моральную ориентацию. В деле Успенского он, несомненно, играл пассивную, третьестепенную роль, и ответственность его невелика. На мой взгляд, наибольшая ответственность падает на Иванова. Именно потому, что он честный и чистый, да вдобавок еще и очень умный человек. Кому много дано, с того много и спрашивается. Фанатизм — не оправдание. Итак, узел всей истории — в Иванове. Наши задачи не в том, чтобы найти виновников, и наказать их. Предоставим это юристам и судам. Нам не следует также тратить силы на то, чтобы убедить Иванова, что его подозрения не выдерживают критики. Чем больше мы будем на него наседать с нашими аргументами, тем упорнее он будет стоять на своем. Это понятно. Придет время, когда он почувствует всю глубину происшедшего с ним несчастия. Нам следует уяснить себе, как могло случиться, что честный и чистый человек так ужасно запачкался. Это нужно для нас самих. Когда мы поймем, из каких настроений, взаимоотношений, недоразумений, ошибок и даже глупостей сложилось это несчастие, мы, быть может, застрахуем себя от таких же недоразумений и ошибок. Нам надо с вами хорошенько об этом потолковать. | |
| Мне стало ясно, что, благодаря своей несдержанности и взвинченности, я в течение двухминутного разговора успел два раза сесть в калошу. Я был до крайней степени сконфужен и молчал. | |
| «Толковал» Мышкин долго — и не в один прием. Восстановить эти беседы, конечно, нет возможности. Поэтому попробую здесь изложить свое теперешнее представление о трагедии с Успенским: оно почти всецело сложилось под влиянием Мышкина. Я позволю себе начать издалека. В главе о Мценском сидении я совсем опустил один незначительный, ничтожный эпизод. Но теперь он мне очень понадобился. Думается, что с его помощью мне легче будет выяснить читателю вышеописанное печальное событие на Каре. Об этом эпизоде говорят в своих воспоминаниях Виташевский и Ковалик. В жизни нашей партии в Мценской тюрьме был один момент, когда тюрьма раскололась на две части, между которыми происходили трения. По Виташевскому, причиной возникновения трений послужил вопрос о нелегальной литературе. Ковалик объясняет их другой причиной. Я совершенно забыл, с чего начались трения, но мне кажется, что в данном случае сыграл роль не один, а несколько мелких, чисто тюремных вопросов. Не помню, принадлежал ли я к какой-нибудь; из возникших на этой почве «партий» или стоял в стороне от них. Но я отлично помню, как остро, входя к обеду в столовую, я чувствовал, что здесь, в столовой, присутствуют два враждебных лагеря. Неприязненные отношения выросли не сразу, а постепенно и росли они как-будто независимо от разделявших тюрьму разногласий, так как обострение отношений было совсем несоразмерно с незначительностью самих разногласий. Произошло то, что наблюдается сплошь и рядом во всех общественных конфликтах, начиная с мелких обывательских дрязг и кончая чрезвычайно важными по своим последствиям междупартийными, междуклассовыми и международными конфликтами. Здесь имела место взаимная зараза враждебных настроений. Сегодня одна сторона выразила свою досаду какой-нибудь колкостью, завтра другая ответила чем-нибудь в том же роде, но, как водится, с большими процентами. Было похоже на то, что люди перекатывают друг другу ком снега, и этот ком в процессе перекатыванья неудержимо и быстро растет. Увлеклись игрой и не заметили, как отношения обострились и стали неприязненными. В Мценске этот инцидент был легко ликвидирован Коваликом. Однажды он обратился ко всем товарищам с примирительной речью. Это выступление заставило всех одуматься, задать себе вопрос: из-за чего собственно сыр-бор загорелся? И все увидели, как ничтожны все их разногласия в сравнении со значительностью связывавших их уз совместной борьбы за народные интересы. И туман сразу рассеялся, гипноз взаимного раздражения угас. Произошло прочное примирение. Стали ли мы после этого лучше? Нет, наши недостатки остались при нас. Мелкие дрязги и конфликты возникали и после этого случая, но они никогда не разрастались до таких неприязненных отношений, как в Мценске, словно мы были иммунизированы против повторения гипноза. Рассказанный инцидент показывает, как при известных условиях могут возникнуть тягостные, неприязненные отношения буквально из-за выеденного яйца. |
Мценская пересыльная тюрьма ныне колония-поселение №7 УФСИН России по Орловской области.
Виташевский Николай Алексеевич (8.9.1857 г. — 21.6.1918 г.) — революционер, народник |
| На Каре повод к раздорам был гораздо серьезнее. Здесь перед тюрьмой стоял весьма острый вопрос о побеге. Чтобы составить себе ясное представление о состоянии и настроениях тюрьмы, нужно припомнить политическое положение в России в конце 1881 года. Реакция развертывала свои силы. Партия «Народная Воля» истекала кровью. Лучшие силы — или в тюрьме, или казнены. Оставшиеся на воле товарищи употребляют отчаянные усилия, чтобы восстановить полуразрушенную организацию. В это время на Каре набралось уже больше ста политических каторжан. По тогдашнему времени это был порядочный кусок революционной армии, отрезанный от действующих сил и загнанный в Сибирь. Понятно, что все помыслы заключенных были там, в России, где их товарищи изнемогали в борьбе. Какою бы то ни было ценою вырваться туда или сложить в отчаянной попытке голову!.. Мало шансов на успех? Да хоть бы один шанс из ста — все равно. Словом, — психология отряда, отрезанного неприятелем во время сражения и старающегося пробиться назад, туда, где решается исход сражения. По дороге на Кару многие уже рвались назад. Из каждой политической партии ссыльных по сибирскому тракту были побеги — все неудачные; на Кару многие пришли с увеличенными за побеги сроками; четверо за то же преступление были прикованы к тачкам. Таково было настроение весьма значительной группы каторжан, быть может, около половины тюрьмы — все долгосрочных. Но немало было на Каре и краткосрочных, ожидавших скорого освобождения на поселение. Если кто из них и собирался бежать, так, конечно, откладывал до выхода на поселение, откуда можно бежать с большими шансами на успех. Были также люди, совсем не думавшие о побеге ни теперь, ни с поселения. И были среда заключенных немногие единицы, по своему настроению чуждые всему коллективу. Постепенно тюрьма распадалась на группы — сообразно отношению их к кардинальному вопросу о предстоящем побеге; а теснота тюремной жизни создавалось мало-по-малу отчуждение между группировками, и это отчуждение и взаимное непонимание понемногу росли. Скептическое, об'ективное отношение к успеху предприятия некоторыми слишком горячими его сторонниками истолковывалось, как шкурническое опасение репрессий. Замечу здесь в скобках, что ниже, когда я буду рассказывать о побеге, мне придется приводить доказательства ошибочности этих заподозриваний в шкурничестве. Но ошибочность, как известно, не исключает непреклонной твердости убеждения. К. несчастью, тюрьма уже пережила один провал в то время, когда политические каторжане содержались на другом промысле. Там тоже вели подкоп, и он стал известен администрации. Заведующий в то время всей Карийской каторгой Кононович прислал в тюрьму сказать, что ему известно о производящемся подкопе, и посоветовал его засыпать. Засыпали, конечно. Огромное большинство заключенных было уверено, что в данном случае предательства не было. Провал произошел вследствие того, что дело велось слишком неконспиративно, слишком откровенно шли приготовления к побегу. Но были товарищи, которые на таком об'яснении не успокаивались, подозрительность которых, разбуженная этим провалом, в течение работы не уменьшалась, а наоборот, понемногу росла. К этому нужно прибавить еще разговоры смотрителя тюрьмы Тараторина. Он частенько заходил в тюрьму, вел с заключениями продолжительные беседы, притом старался выставить себя человеком хитрым и весьма проницательным. Уверял, что он все знает: |
Кононович Владимир Осипович (10.06.1838 г. — 1917 (?)) - в описываемое время полковник, начальник Нерчинской каторги |
| — Вы думаете, я не знаю, что вы затеваете? Все знаю... Поверьте, ничего у вас не выйдет. | После побега этот хитрый и проницательный человек был арестован и просидел довольно долго в тюрьме по обвинению в пособничестве побегу, в чем он абсолютно был неповинен.(прим. автора) |
| В спокойной обстановке, в спокойном настроении на это наивное балагурство никто не обратил бы внимания. Ибо какой тюремный смотритель не подозревает своих арестантов в желании бежать, и кто в таких случаях не думает о подкопе, этом традиционном пути? Но спокойствия-то как-раз и недоставало карийцам. Вся. тюрьма лихорадила, — как заинтересованные в побеге, так и незаинтересованные. Понятно, что в такой напряженной атмосфере все трения, недоразумения обострялись и разрастались до невероятных размеров. Малейший, не совсем понятный жест возбуждал подозрение, каждая муха легко и неизбежно вырастала в слона. Так мало-по-малу выросла трагедия с П. Г. Успенским. | |
| Смутно вспоминается роль партии «централистов» в смягчении отношений между группировками Карийской тюрьмы. Для ознакомления с декабрьским событием партией была выдвинута небольшая группа из 3 — 4 лиц (из них помню только Мышкина и Ковалика), которая и была информирована о названном событии обеими сторонами. Сколько помнится, группа пришла к заключению, что подозрение Успенского в предательстве совершенно не обосновано, но его обвинители действовали bona fide, искренно и твердо убежденные в своей правоте. Еще более смутно вспоминается общетюремная сходка с участием «централистов». В сущности она окончилась безрезультатно. Прения только подчеркнули невозможность поправить свершившееся. Вероятно, это сознание непоправимости немало способствовало постепенному смягчению отношений. Старались не думать о прошлом и сосредоточивали внимание на ближайшем будущем. | |
| III. | |
| Несколько слов о злосчастных подкопах. Как долго по прибытии нашей партии продолжались в них работы, я не знаю. Кажется, эти работы прекратились, когда с приближением весны в тоннелях стала накопляться вода. Повидимому, место для тюрьмы было выбрано удачно с точки зрения администрации: ведение подкопов было невозможно вследствие близости к поверхности земли подпочвенных вод. Были ли хотя бы минимальные шансы на успех, если бы даже работать можно было до конца? Необходимо прежде всего заметить, что закончить благополучно подкоп, даже если бы не было воды, было чрезвычайно трудно. Надо было пройти расстояние между зданием тюрьмы и палями (оградой) — 3 сажени, да за палями (нельзя же было вылезать из земли под ногами ходящих с наружной стороны часовых) по крайней мере 10 — 12 саженей. Кругом местность ровная, совершенно открытая — ни кустика, спускающаяся некрутой покатостью к речке Каре. В таких условиях едва ли много заключенных могли выползти незаметно для часовых. Теперь, после того как я прожил 16 лет в Забайкалье на поселении и хорошо ознакомился с местными условиями, я уверен, что если бы даже из двух подкопов сразу успели благополучно уйти в тайгу хоть бы 50 человек, все равно все они были бы переловлены там же в Забайкалье, поблизости от Кары. Для успешности побега путем подкопа нужна была хорошо организованная внешняя помощь. А ее вовсе не было. Но в то время на Каре все мы были оптимистами, слишком переоценивали шансы успеха. Наша ошибка вызывалась двумя причинами. Во-первых, мы были за решеткой, а она, как известно, сильно заслоняет то, что находится по ту сторону, и отуманивает, гипнотизирует сознание сидящих по сю сторону. Нам казалось, что самое трудное — выбраться за пределы этой решетки, а дальше все будет совсем легко. Вторая причина — наше абсолютное незнакомство с местными условиями, наше незнание того, что такое пустыня. Нам казалось, что человеку преследуемому легче скрываться в пустыне, чем в густо населенной местности. На самом же деле как-раз наоборот: пустыня для беглецов всегда оказывается более тесной, чем большой город. Уголовные каторжане бежали легко, потому что их никто не ловил. Посылались по полицейским управлениям списки бежавших, — тем дело и ограничивалось. Но побег политических поднимал на ноги все окрестное население — крестьянские деревни и казачьи поселки. Среди местного населения — масса звероловов-охотников. Они великолепно знают тайгу на десятки верст кругом, знают все бродяжьи тропы, знают все препятствия, часто непреодолимые, какие встретятся беглецу в том или другом направлении. Как настоящие дикари, они обладают великолепным зрением, слухом, поразительною наблюдательностью и памятью. Уйти от них, не имея помощников среди местного населения, невозможно. | Кстати, всякий раз, когда я думал о неудачной попытке Мышкина освободить Чернышевского, меня сильно смущала легковесность его плана в сравнении с теми трудностями, которые ему пришлось преодолевать. Теперь мне думается, что эта легковесность также об'ясняется незнакомством Мышкина с сибирскими условиями. Мысль об освобождении возникла у него за границей. Возможно, там же в общих чертах намечался и план. Таким образом, план созревал в то время, когда Мышкин не имел ни малейшего понятия об особенностях сибирских пустынь.(прим. автора) |
| Вместо подкопов, Мышкин предложил свой план побега, основанный на использовании мастерской. Странное дело. Мастерская существовала со времен перевода политических каторжан в эту тюрьму. Надзор за ней или, вернее, отсутствие надзора было такое же, как и теперь. Большинство из собравшихся бежать от времени до времени работали в ней. Там они отчасти готовились к побегу: понаделали себе в дорогу кинжалов. И до прибытия Мышкина никому из старых карийцев не приходило в голову использовать мастерскую, а между тем среди них были люди высоко одаренные как в умственном, так и в практическом отношении. Очевидно, в данном случае сыграл роль определенный психический закон, который можно бы назвать законом психической инерции: часто человеческая мысль, какой-нибудь план, научная теория или гипотеза ложатся колодой, препятствием на пути следующих за ними более совершенной, мысли, лучшего плана, более широкой научной теории или гипотезы. Всякая новизна должна преодолевать внутреннее сопротивление прошлых психических достижений. Увлеченные планом побега посредством подкопа, карийцы были недостаточно внимательны к окружающей обстановке и потому проглядели мастерскую. | |
| Прежде, чем перейти к рассказу о побеге, я должен вкратце очертить тогдашний режим в политической тюрьме. Выше я уже сказал, что камеры не запирались ни днем, ни ночью. Днем, после утренней поверки, дверь, ведущая из коридора тюрьмы во двор, оставлялась до вечерней поверки открытой. Заключенные оставались полными хозяевами не только здания тюрьмы, но и двора, и стоявшего во дворе другого здания, в одной половине которого помещалась кухня, в другой — баня. Никакого надзора — ни надзирателей, ни часовых — внутри двора не было. Заключенные были предоставлены самим себе. Все работы по уборке тюрьмы, топке печей, топке бани (через 2 недели), приготовлению пищи, печению хлеба, стирке белья (каждый для себя), — все исполнялось самими заключенными, за исключением, впрочем, чистки выгребной ямы, для чего по временам командировались уголовные «парашники». Вода и дрова доставлялись уголовным каторжанином на казенной лошади. Точно так же ежедневно доставлялась провизия и сдавалась тюремному старосте Бердникову. Вечером, после ужина, кухня запиралась, в тюрьме производилась поверка, дверь, ведущая во двор, запиралась снаружи, у здания тюрьмы во дворе с одной и с другой стороны ставились часовые, чтобы заключенные не пилили решеток и не вылезали ночью во двор. На следующий день утренняя поверка этих часовых снимала и уводила. |
Бердников Леонтий Федорович (23.6.1852 г. — 1936 г.) — народник, землеволец |
| Здание мастерской (небольшая деревянная изба), находившееся за палями, состояло из двух отделений: слесарно-кузнечного и токарно-столярного. Работали там только днем, на ночь мастерская запиралась и оставалась пустой. Днем во время работы у единственной двери снаружи ставился часовой. Внутри караула не было. Изредка заходил туда разводящий, менявший у двери часового, — поболтать. Днем из тюрьмы ходить в мастерскую разрешалось когда угодно. Нужно было подойти к запертым воротам тюремного двора и крикнуть или, выражаясь по-забайкальски, «взреветь» стоящему по ту сторону часовому: «Конвойного в мастерскую». Часовой «ревел» эту фразу по направлению к стоящей поблизости караулке, оттуда выходил конвойный с ружьем и сопровождал вас до мастерской, а сам возвращался назад в караулку. Стоящий у двери мастерской часовой должен был считать, сколько арестантов прошло в мастерскую. Этот счет велся не особенно внимательно. Перед запором избушки на ночь казак заходил туда, чтобы убедиться, все ли мастера ушли. Осмотр производился весьма поверхностно. Нужно прибавить, что уйти из мастерской назад в тюрьму тоже можно было когда угодно. Стоило только попросить стоящего у двери часового вызвать конвойного. Часто один и тот же мастер в течение дня несколько раз сбегает туда и обратно. Конвойные казаки относились к таким хождениям добродушно-спокойно. | |
| Таковы были условия работы в мастерской. Приведенные подробности дают достаточно материала для составления плана побега. Задача стояла ясно: нужно незаметно для казаков остаться в мастерской и ночью из нее бежать. Первую пару беглецов перенесли в мастерскую в кроватях, якобы нуждающихся в починке. В то время в тюрьме для каждого заключенного полагалась деревянная койка с ящиком внизу для их вещей. В этих-то ящиках и были спрятаны беглецы. Затем нужно было незаметно проделать очень трудную операцию — приготовить теперь же, днем, выход для беглецов из запертой мастерской, т.-е. прорезать в потолке отверстие. Изба была совсем без крыши: только потолок и на нем толстый, слой земли, — явление, довольно частое в Восточной Сибири. Надо было изнутри выпилить кусок потолочной доски и пристроить так, чтобы оставшаяся на месте часть доски не провешивалась внутрь и чтобы отверстие по уходе можно было закрывать выпиленным куском и таким образом маскировать выход. Всю работу требовалось произвести очень осторожно. У дверей снаружи стоит часовой. Другой часовой, охраняющий тюрьму, ходит совсем близко вдоль ограды (расстояние между палями и мастерской — не больше трех саженей). Нужно, чтобы чуткое ухо часовых не уловило, что звуки пилы доносятся до них не изнутри избы, а сверху, — как-будто с потолка. Вот почему в то время, когда маленькая пила-ножовка работала в потолке, в мастерской шла неистово-усердная работа: пилили, долбили, стругали, ковали железо на наковальне и вдобавок громко пели, чтобы заглушить звуки маленькой ножовки. Сошла благополучно и эта операция. «Починенные» кровати унесли обратно в тюрьму. Вечером, когда пришло время мастерам уходить в тюрьму, Мышкин, прятавшийся вместе с Хрущевым на сушившихся под потолком за печкой досках, предназначенных для будущих столярных работ, радостно и задорно сверкнул своими горящими глазами на прощанье уходящим товарищам и скрылся. Мастерская заперта, и караул у ее двери снят. Вечером в тюрьме — обычная поверка. Казаки ходят по камерам и считают заключенных. Отсутствующих заменяют чучела, лежащие на койках и прикрытые халатами. Так же благополучно сходит и утренняя поверка. Мастера идут в мастерскую. Мышкин и Хрущев исчезли. Отверстие в потолке тщательно прикрыто. Все обстоит благополучно. Итак, путь найден. И этот путь всегда открыт для заключенных и в то же время хорошо замаскирован от внимания тюремщиков. | Хрущев Николай Егорович, он же Троицкий — (1858 г. - после 1904 г.), рабочий, член "Черного передела". |
| Не могу сейчас припомнить, кто из мемуаристов утверждает в своих воспоминаниях, что неприязненные отношения между различными группировками карийцев были ликвидированы репрессиями после обнаружения побега, но я хорошо помню его характерную фразу: «администрация нас (или их) помирила». По-моему, это — несомненная ошибка. Прежние тяжелые отношения ко времени начала побегов (в первой половине апреля, — числа точно не помню) уже сами собою значительно смягчились. А удачный побег первой пары и открывшаяся возможность новых побегов сразу радикально изменили внутреннюю атмосферу тюрьмы, и все старые трещины товарищеского коллектива стали необыкновенно быстро затягиваться. Сколько в первый же вечер в суете и горячке приготовления чучел было ликвидировано так-называемых «неговорений»! Ведь основной задачей, главной причиной всех трений, раздоров, подозрений был острый и сложный вопрос о побеге. Но теперь уже никакого вопроса нет, а есть несомненный, очевидный для всех факт побега двоих товарищей и сохраняющаяся возможность следующих побегов. Все разногласия, раздоры, обиды — все жуткое, тяжелое, недавно столь остро переживаемое утонуло в охватившем всех радостном чувстве торжества. У всей тюрьмы — у долгосрочных и краткосрочных, у рвущихся на волю и остающихся в тюрьме — одна мысль, одна цель: как можно дольше скрывать исчезновение товарищей, как можно больше выпустить на волю беглецов. Состав тюрьмы не изменился, он попрежнему был довольно пестр: здесь были люди весьма крупные и мелкие, высоко одаренные и посредственности, железные характеры и люди сравнительно слабовольные, — но все они в то время необычайно быстро непрочно спаялись в одно целое. Даже немногие единицы, в сущности чуждые революционному движению, являвшиеся в тюрьме инородным телом, как-то стушевались и не нарушали общего единства. Весь коллектив повернулся против тюремщиков единым фронтом и дружно, выдержанно шел к единой цели. Все отлично понимали, что чем больше удастся выпустить беглецов, тем суровее будут репрессии, но о них тогда никто не думал. | |
| В минуты, когда я пишу эти строки, когда моя мысль, возвращается к тому далекому времени и бродит около тех далеких мест, в моем представлении ясно и четко встает светлый моральный облик не отдельных товарищей, а всего коллектива в целом, — на душе становится как-то светлее, и у меня рождается странное желание: вернуться назад и снова пережить те три недели, которые протекли от начала побега до его провала (кажется, немного меньше трех недель). Я знаю, я абсолютно уверен, что эти настроения, эти новые взаимоотношения, действительно, представляли настоящее лицо карийского коллектива, вполне соответствующее его моральному уровню. Но когда я начинаю сопоставлять этот светлый облик- с некоторыми фактами и взаимоотношениями, имевшими место в среде того же коллектива только 3 месяца назад, жуткое чувство проникает в душу. Жутко становится от сознания, как далеко при известных обстоятельствах могут зайти взаимные заподозривания, как опасна может быть зараза взаимных раздражений, к какому ослеплению она может привести хороших и чистых людей, какие роковые недоразумения и ошибки могут отсюда последовать. | |
| Не помню точно, сколько времени прошло между исчезновением (Мышкина и Хрущева и выходом следующей пары: мне думается, не меньше десяти дней. Такой перерыв был сделан, чтобы дать первой паре уйти возможно дальше. В этом перерыве выявилась огромная выдержка очередных беглецов, так долго сдерживавших свое нетерпение в интересах уже ушедших товарищей. За это время жизнь в тюрьме текла своим обычным порядком. Изредка заходил проницательный смотритель и попрежнему балагурил с заключенными. Но однажды тюрьма порядочно взволновалась. Приехал начальник главного тюремного управления Галкин-Врасский в сопровождении забайкальского губернатора. «Централисты» опасались, как бы Галкнн-Врасскяй не вспомнил о Мышкине и не спросил о нем. Дело в том, что года два назад Галкин осматривал Новобелгородскую централку и нанес визит Мышкину в его одиночной камере, откуда вылетел не очень обласканный. Начальство было чрезвычайно любезно, каторжане держались необычайно корректно, и посещение сошло очень «мило». О Мышкине не вспомнили. Галкин-Врасский уехал в полной уверенности, что в Карийской политической тюрьме все обстоит благополучно. |
Галкин-Враской, Михаил Николаевич (1832 г. - 1916 г.)был начальником главного тюремного управления с 1879 по 1896 г. Ильяшевич, Лука Иванович (1832 г. - 1901 г.)военный губернатор Забайкальской области с 1880 по 1884 г. Новобелгородский (Харьковский) каторжный централ. Ныне краеведческий музей пгт.Печенеги Харьковской области. |
| Ушли еще две пары каторжан, а в тюрьме прибавились две пары новых чучел. И все обстояло благополучно. Больше к помощи кроватей уже не прибегали. Было установлено, что часовой, охранявший дверь, почти не следит за приходом и уходом из мастерской, в расчете на то, что при запирании всегда можно заглянуть, чтобы удостовериться, все ли вышли. Беглецы переходили в мастерскую открыто, как-будто на работу, и перед вечером прятались там. Разумеется, часть вещей, им необходимых, незаметно проносилась заранее другими мастерами. В мастерской дело было налажено прекрасно. Отверстие в потолке было проделано возле задней стены, приблизительно посредине ее. Часовой, охранявший тюрьму и ходивший между мастерской и палями, видел, конечно, переднюю стену избы, мог видеть и боковые стены, когда проходил вправо или влево, но задняя стена всегда была вне его поля зрения. Точно так же он не мог видеть, что делается на потолке у середины задней стены. Беглецы вылезали и спускались один за другим; при чем первому следовавший за ним товарищ помогал спуститься на землю без шума и прыжка, придерживая его за руки, а второго, когда он, закрыв отверстие в потолке, начинал спускаться, поддерживал снизу первый. Несколько саженей они - должны были ползти по земле, прикрываемые от взоров часового зданием мастерской, а потом во мраке ночи спокойно уходили. При достаточной осторожности и выдержке беглецов здесь шансы провала были совсем небольшие. Очень многие из каторжан были уверены, что побег провалится не в мастерской, а в тюрьме и что этот провал произойдет еще нескоро, — именно тогда, когда во время поверок накопится так много спящих, что казаки, наконец, обратят внимание на это странное обстоятельство. Заключенных в то время было человек 120, так что в каждой из пяти камер содержалось по 20 — 25. Если из этого числа 4 — 5 человек в камере оказывались спящими, казаки не обращали на это никакого внимания, — к такому явлению они давно привыкли. Вот почему оптимисты рассчитывали, что 20 — 25 человек — минимальное количество заключенных, которых удастся выпустить. Помнится, в «Волости» перед провалом побега была произведена предварительная репетиция с сидящим чучелом. В дальнем углу камеры, за столиком, сидит человек, повернувшись спиной к двери. На голове у него шапка со спущенными наушниками, на плечи накинут халат, прикрывающий руки, которыми он опирается на стол. Перед ним — шахматная доска с шахматами. Против него лицом к двери сидит живой партнер, тоже углубленный в шахматы. Подле стоят два товарища, якобы следящие за игрой. Все нашли, что такое чучело, несомненно, сойдет. Обычно казаки входили в камеру и, стоя посредине, считали заключенных. А с этого пункта голова, плечи и спина чучела были, по общему мнению, «как живые». Этот прием, кажется, не пускали в ход, оставляли в резерве к тому времени, когда накопится достаточное количество «уснувших» каторжан. Нужно ли говорить, что позы спящих чучел, как и их места от поверки к поверке менялись. | |
| Несмотря на всё старания, цепь беглецов оборвалась, слишком рано и совершенно неожиданно, Побег провалился не в тюрьме, а в мастерской, ночью, и провалила его четвертая пара беглецов — Минаков и Крыжановский. Должен заметить, что я совсем не знаю, кем и каким образом определялась очередь беглецов, так как не состоял в числе кандидатов на побег, да и не выдвигал своей кандидатуры. Вечерняя поверка уже с восемью чучелами сошла в тюрьме так же гладко, как и все прежние. Ночью последняя пара неосторожной возней в мастерской произвела шум: часовой услышал его и насторожился. Но часовой был в нерешительности, — действительно ли шум исходил из пустой мастерской, или ему только послышалось. Если бы беглецы не сделали новой сугубой ошибки, быть может, все сошло бы благополучно. К несчастью, кто-то из них вздумал спуститься на землю по ребру здания, не проследив даже, где в этот момент находится часовой. А часовой оказался в таком месте, что ему был виден «профиль» этого угла, и он заметил темный силуэт спускавшегося человека. Раздался выстрел. Оба беглеца успели все-таки убежать в тайгу, но к вечеру были пойманы. Выстрел услышали в тюрьме и, конечно, поняв его значение, принялись за разделку чучел. Рано утром в тюрьму явилось начальство с казаками и произвело настоящую поверку. Всех заключенных вывели во двор и по списку сделали перекличку. Названные по фамилиям должны были отходить в сторону. Не ответили на вызов: Мышкин, Хрущев, Баламез, Юрковский, Левченко, Моисей Диковский, Минаков и Крыжановский. |
Минаков Егор Иванович (10(22).04.1854 г. — 21.09(3.10).1884 г.) — революционер, народник Крыжановский Никанор Федорович (1859 г.-1891 г.) — революционер, народник Диковский Моисей Андреевич (28.8.1857 г. - 2.2.1930 г.) - революционер, народник Левченко Никита Васильевич (1858 г. - 1921 г.) - революционер. |
| Об аресте последних двух я уже сказал. Четверо же (Баламез, Юрковский, Левченко и Диковский) были арестованы все вместе через 4 — 5 дней после провала, в тайге, не особенно далеко от Кары. Их розыску помог глубокий снег, выпавший в первых числах мая. В Забайкалье это обычное явление: во второй половине апреля — прекрасная, теплая погода, на лугах появляются ранние весенние цветы, сопки затягиваются розовой пеленой цветущего рододендрона (так-называемого багульника), а в первой половине мая — вьюга, метель, выпадает глубокий снег и лежит несколько дней. | |
| Мышкин и Хрущев успели добраться до Владивостока и жили там в ожидании парохода в Японию. Здесь их и арестовали, Но их провалил не Владивосток, а Забайкалье — и вот каким образом. По выходе из тюрьмы беглецы направились по берегу Шилки, вниз по течению. Не особенно далеко от Кары в каком-то казачьем поселке (кажется, в этом же посёлке они купили себе лодку, на которой спустились до Благовещенска) их остановил поселковый атаман и подверг допросу. Они заявили, что пробираются на прииски с целью поступить на работу. Пред'явили свои паспорта. Все в порядке. Атаман успокоился и отпустил их. К сожалению, у атамана, как у настоящего сибиряка, была великолепная память — и зрительная и всякая другая. Когда после провала началась тревога, он вспомнил о двух показавшихся ему подозрительными суб'ектах, а когда ему показали карточки беглецов, узнал Мышкина и Хрущева, вспомнил, когда он их встретил, и таким образом дал материал для суждения, как далеко их надо искать, и вдобавок вспомнил их паспортные фамилии. По этим фамилиям их и арестовали. Так забайкальский дикарь настиг беглецов во Владивостоке. | |
| IV. | |
| Несколько дней после обнаружения побега прошли в напряженном ожидании. Было известно, что готовятся весьма солидные репрессии, идут совещания администрации, вырабатывается план действий. Но пока-что сохранялись прежние порядки в тюрьме, — только закрыли мастерскую и за ворота никого не выпускали. Со своей стороны, тюрьма тоже готовилась к отпору. Смутно вспоминается общетюремная сходка, на которой был представлен и почти без прений принят следующий план. Как только администрация обнаружит намерение ввести во двор тюрьмы значительный отряд солдат, немедленно забаррикадировать входные в тюремный коридор двери столами, табуретами, кроватями, никого не впускать и всячески защищаться чем попало, а когда баррикада будет форсирована солдатами, зажечь тюрьму. Огнестрельного оружия у заключенных почти не было: 2 — 3 револьвера, если не ошибаюсь. Кинжалов собственного изделия, возможно, набралось бы десятка полтора. Но все это оружие против штыков и винтовок было почти бесполезно. Предприятие грозило многочисленными жертвами. План был недостаточно продуман. Вернее, он был совсем не продуман. Он был порожден не сознательной, хладнокровной мыслью, а чувством горькой досады, почти отчаяния, что надежды на крупный, блестящий успех разбиты, что те необычайно благоприятные условия, в которых начат был побег, уже больше не повторятся. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, заключенные установили наблюдение. Днем наш часовой сидел на крыше кухни и через пали наблюдал за тем, что делается в окрестностях тюрьмы. Ночью после поверки наблюдатель стоял у окна в коридоре и следил за воротами тюрьмы. При появлении солдат он должен был немедленно разбудить товарищей. | |
| Однако, тюремщики перехитрили заключенных. Они выждали время, когда возбуждение в тюрьме стало ослабевать и наблюдение велось уже не с прежней аккуратностью. Тут они и нагрянули. В ночь на 11 мая, осторожно, без всякого шума, значительный отряд солдат был приведен к палям. Здесь, с наружной стороны, они просидели в глубокой тишине до рассвета, а на рассвете так же осторожно вошли во двор тюрьмы. Наблюдатель не успел еще разбудить спящих, как солдаты широкой волной влились уже в коридор и быстро его заняли. Сопротивление не состоялось. В течение этого дня администрацией была произведена очень большая работа. Под напором штыков и прикладов у заключенных были отобраны все собственные вещи (сапоги, белье, блузы, подушки и даже фуфайки), а также и книги, письменные принадлежности, табак. Затем все заключенные были распределены небольшими группами по разным тюрьмам и промыслам. В прежней тюрьме оставлено было только около 40 человек. Их заперли в двух камерах. Кровати были выброшены, в камеры поставлены параши. Заключенные были об'явлены на карцерном положении. В камерах, оставшихся свободными, со следующего утра начались спешные работы по их переустройству. Приблизительно 4/5 площади всей камеры разгородили бревенчатыми перегородками так, что получились три тесных клетушки с одним окном е каждой. Остальная — пятая — часть площади, где находилась печка, стала, таким образом, чем-то в роде темной передней к трем клетушкам. В клетушках почти всю площадь занимают нары, оставляя узкий проход от двери к окну. На нарах едва могут улечься 7 — 8 человек. Так были переделаны четыре камеры. Пятая — «Волость» — осталась в прежнем виде, в ней были оставлены кровати. По мысли администрации, отныне эта камера будет служить лазаретом для политической тюрьмы. Когда указанные переделки были окончены, всех разбросанных по разным карийским тюрьмам политкаторжан опять собрали в прежнюю тюрьму на Нижнем промысле. Больных и слабых поместили в «Волости», вместе с доктором Веймаром, а остальных рассадили в 12 клетушках, в которых 7 — 8 обитателям трудно было повернуться. Начальство правильно рассчитывало, что в такой тесноте и при таком дроблении коллектива тюрьмы легче будет с ним справляться. |
Дата сделалась потом основной, отправной точкой в карийском летосчислении; говорили: «это было до 11 мая», или «после 11 мая».(прим. автора)
Веймар Орест Эдуардович (27.12.1843 г. — 31.10.1985 г.) — врач, поддерживал революционеров |
| Кажется, к половине июня все беглецы были возвращены в тюрьму. Режим, введенный с 11 мая, остается без изменения. Табаку, книг не дают. На прогулку не выпускают. На кухню могут ходить только староста, повар и его дежурные помощники. Камеры днем и ночью на запоре, в них поставлены «параши». В коридоре тюрьмы появились жандармы из Иркутска, исполняющие обязанности надзирателей. 1 Свидания с женами женатым каторжанам не разрешались. Карцерное положение продолжалось, и конца ему не предвиделось. Надо было что-нибудь предпринять, чтобы выйти из невыносимого положения. Начались разговоры о голодовке. Число сторонников ее быстро росло. Помню, Мышкин относился к этим разговорам как-то угрюмо-пассивно и молчал, а когда обращались к нему непосредственно, сердито морщился и ворчливо отвечал: | Забыл точное время появления на Каре жандармов; кажется, это произошло незадолго до начала голодовки.(прим. автора) |
| — Да, ведь, голодовку надо доводить до конца, нельзя отставать, когда нам сделают лишь частичные уступки... | |
| Выяснилось, что за голодовку высказывается огромное большинство тюрьмы. Были и горячие противники ее, восстававшие против такого метода борьбы; но многие из них заявляли при этом, что если голодовка начнется, они примкнут к ней из товарищеской солидарности. Небольшая группа, — едва ли больше десяти человек, — наотрез отказалась голодать. | |
| Голодовка началась, — хорошо помню, — 1 июля. Было очень трудно только первые 3 — 4 дня. А потом, когда организм стал ослабевать, чувство голода постепенно стало притупляться и под конец почти совсем исчезло. Лежишь в полудремотном состоянии и никаких страданий не чувствуешь. Продолжалась голодовка 12 дней. Заключенными были пред'явлены следующие требования: возвращение книг и письменных принадлежностей, разрешение прогулок, табаку и свиданий с женами, отмена бритья голов, удаление из камер «параш» на день, т.-е. от утренней до вечерней поверки (в сущности, это требование равносильно было требованию оставлять камеры днем незапертыми). Не могу точно припомнить, было ли включено в число требований снятие перегородок, разделявших камеры на маленькие клетушки, — кажется, было. С первых же дней голодовки администрация телеграфировала о ней в Читу и Петербург. В ответ получилось распоряжение ежедневно доносить о состоянии голодающих и вообще держать начальство в курсе событий. И только. В тюрьме ежедневно стал появляться карийский врач, осматривал ослабевших и больных. Администрация пробовала уговаривать прекратить голодовку, давая неопределенные обещания об изменении режима к лучшему. Только на 12-й день определенно выяснилось, какие уступки решено сделать заключенным. Было обещано; возвращение книг и письменных принадлежностей, разрешение табаку, ежедневные прогулки во дворе тюрьмы по часу (при чем выпускаются не все заключенные сразу, а по одной камере), разрешение женатым свиданий с их женами. Позабыл, было ли дано обещание о снятии перегородок теперь же; помню только, что перегородки были сняты довольно скоро после голодовки. В отношении двух важных требований заключенные получили отказ, это — отмена бритья голов и удаление на день из камер «параш». Когда начали обсуждать сделанные тюрьме обещания, очень скоро выяснилось, что большинство склоняется к прекращению голодовки. Мышкин страшно негодовал. «Зачем же было ставить требования, когда мы так легко от них отказываемся?» — твердил он и заявлял, что будет продолжать голодовку один. Но в конце-концов его все-таки уговорили отказаться от этого намерения. Скрепя сердце он уступил. Чувство товарищества подсказало ему, что одинокое продолжение голодовки, не принося ни малейшей пользы, поставит товарищей в тяжелое положение и причинит им моральные страдания. Вечером 12 июля было об'явлено о прекращении голодовки. Под наблюдением врача стали осторожно подкармливать ослабевших и больных. | |
| С этого времени установился новый режим и постепенно сложился внутритюремный быт. Несколько лет жизнь каторжан протекала однообразно и сравнительно мирно, вплоть до известных карийских трагедий, начавшихся в женской тюрьме и перекинувшихся потом и в мужскую тюрьму. Я не дожил на Каре до этих событий, выйдя на поселение значительно раньше. Еще раньше покинул Кару Мышкин. Его вместе с другими, наиболее беспокойными, по мнению начальства, каторжанами увезли в Шлиссельбург. Проходя в последний раз по коридору Карийской тюрьмы, Мышкин задержался на мгновение перед форточкой в дверях той камеры, в которой я в то время сидел, и крикнул: «Прощайте, товарищи!». В последний раз сверкнули его горящие глаза, в последний раз в моих ушах прозвучал его звенящий голос. Я не в состоянии точно припомнить время его от'езда. Мне кажется, он оставался на Каре после голодовки несколько месяцев, быть-может, 6-7, едва ли больше. |
Карийская трагедия (1889 г.) в Википедии. Чернавский в сентябре 1884 г. выпущен из тюрьмы и поселен в Чите. Мышкин в 1883 г. был переведен с Кары в Петропавловскую крепость, а в 1884 г. - в Шлиссельбург |
| V. | |
| О смерти Мышкина я узнал уже на поселении. Сообщение, привезенное кем-то из новых ссыльных, было кратко: «Мышкин расстрелян в Шлиссельбурге за оскорбление действием кого-то из тюремщиков». Впрочем, никаких раз'яснений или подробностей и не требовалось, — и без них все было ясно. Несколько лет назад в Новобелгородской централке Мышкин, потеряв надежду на побег и убедившись, что тюремный режим так или иначе неизбежно ведет к гибели, дает смотрителю тюрьмы пощечину в расчете на то, что его приговорят к смерти, но зато процесс заставит обратить внимание на ужасный режим и, таким образом, поведет к улучшению положения его товарищей. В то время исключительное стечение обстоятельств повело к тому, что пощечина осталась безнаказанной. Очутившись в Шлиссельбурге снова в таком же тяжелом положении, Мышкин опять прибегает к прежнему средству, в надежде своей смертью облегчить положение товарищей. | |
| «Мышкин был человек обреченный», — говорит Короленко. Совершенно верно. Но эта обреченность была избрана самим Мышкиным сознательно. Он не страдал несбыточными иллюзиями. С самого вступления на революционный путь он ясно видел, как мало у его поколения надежд на достижение победы. Он знал заранее, что неимоверно тяжелый, безнадежно длинный путь будет усеян бесчисленными жертвами, и он ждал и надеялся, что и сам падет в: числе этих жертв. Он знал, что в предстоящей борьбе его ждет длинный ряд неудач и поражений. Но он еще тверже знал, что бывают поражения, из которых со временем неизбежно вырастают победы. Вот почему он так твердо и спокойно шел вперед по избранному пути, не боясь поражений... | В.Г.Короленко. История моего современника. Книга 3. Часть пятая. В Иркутской тюрьме. II. Ипполит Никитич Мышкин |
| Когда для него все уже было кончено, когда он стоял перед поднятыми винтовками, ждал залпа и когда в последний миг быстрая, как молния, мысль пробежала от начала до конца весь его жизненный путь, он с полным правом и глубоким удовлетворением мог сказать: «кончается жизнь, безупречно-правильно и красиво прожитая»... |