Из книги: Первая рабочая демонстрация в России : К пятидесятилетию демонстрации на Казанской площади в Петербурге 6/18 дек. 1876 г. : Сборник воспоминаний и документов сост. Э.А. Корольчук . - Москва; Ленинград : Гос. изд-во, 1927. - 95 с.

Исповедь Я. Е. Гуровича

Господину министру внутренних дел.

Ваше сиятельство!

За участие в демонстрации, происходившей в С.-Петербурге на Казанской площади 6 декабря 1876 г., я, в звании студента медицинской академии, по суду особого присутствия сената, сослан, как государственный преступник, на житье в отдаленнейшие места Сибири и живу ныне в Якутске. Социалистические убеждения, которые подвинули меня на участие в противоправительственном деле, я приобрел под влиянием пропагандистов, прибывших из столицы в город Екатеринослав, где я проходил курс классической гимназии, по окончании которой я был приглашен одним из руководителей кружка в С.-Петербург; как подающий большие надежды, я был сразу допущен в среду петербургских радикалов и принадлежал к «бунтарям», или к так называемой «партии действия», которая в то именно время, на рубеже 1876 и 1877 гг., стала обособляться в столице от чистых пропагандистов. Незадолго до 6 декабря я был избран членом распорядительного совета демонстрации и должен был участвовать в этом первом громком деле партии, посредством которого она желала сделаться популярной; решение это было принято на общих сходках на Сергиевской улице, памятных в мире радикальном по важности диспутов между представителями двух противоположных партий и резолюций, состоявшихся по разным специальным вопросам; партия действия, уже на частном совещании выработала программу демонстрации со знаменем и с участием рабочих. Эта демонстрация долженствовала, по мнению нашему тогда, произвести сильное впечатление на молодежь, среди которой чувствовался застой вследствие неудачных попыток пропаганды среди народа и последовавшего за ними всеобщего разочарования, – она должна была оживить и поднять упавший дух ее, – так и на правительство, в отношении к последнему демонстрация была рассчитана на терроризацию его в виду натянутых международных отношений по Восточному вопросу: после ультиматума, предъявленного Турции по поводу сербских дел и накануне объявления войны за освобождение Болгарии. И действительно, демонстрация по своей дерзости, вызвала быстрое дознание и суд; через месяц и одиннадцать дней приговор был произнесен, и почти половина подсудимых была осуждена в каторжные работы. Содержась под стражей в доме предварительного заключения, от знакомых радикалов, которые, под видом нерадикалов-родственников, получали с нами свидания после суда, мы слышали, что демонстрация достигла своей цели, потому что это было открытое провозглашение революционной идеи, вызвавшее много толков во всей заграничной прессе: из стенографического отчета заседаний суда известно, что присяжный поверенный Бардовский цитировал статью английской газеты о демонстрации, желая обратить внимание сената на общественное мнение Европы об этом событии; державший речь к толпе остался невредим и продолжал агитацию в столице; далее нам передавали, что в правительственных сферах носились слухи о том, что главные виновники возмутительного происшествия в столь трудную для государства минуту, для примера другим, будут казнены и что дознание было направлено к отысканию признаков бунта; а производившим дознание было известно, что демонстраторы, только по независевшим от них причинам, не перенеслись по Невскому проспекту на Дворцовую площадь; наконец, совпадение проезда его высочества наследника цесаревича с этим днем по проспекту придало еще более угрожающий характер этому делу. Под стражей «казанцы», как нас называли, считались первыми застрельщиками в тюремных бунтах, и большинство из 20 человек, переведенных в Литовский замок за известный бунт в доме предварительного заключения в день экзекуции по распоряжению генерала Трепова, Боголюбова (также «казанца»), были именно участники 6 декабря. Вообще «казанцы», составили себе на воле и в тюрьме репутацию смелых революционеров. В ссылке уже я узнал со слов прибывающих из России государственных ссыльных и из переписки ссыльных с действующими радикалами Европейской России, что демонстрация наша со времени террора, т.-е. с 1878 г. принимается за важный акт революционной агитации, имеющий чисто террористический характер, а выстрел Веры Засулич за Боголюбова придает еще более значения «казанцам»; 6 декабря начинает собою новую эпоху в истории русского социализма: вот какое место занимает в известном мире это событие. Я лично отмечен¹ в общественном мнении социалистов как один из первых евреев, принявших в России участие в политической деятельности, и как рецидивист в ссылке, потому что я переведен из Березова, Тобольской губернии, в Якутск; рецидивисты же в большом уважении а евреи вообще, если они успели чем-либо заявить себя, считаются способными и энергичными деятелями; наконец, многие знают о моих связях с видными деятелями социальной партии. Итак, я представляю радикала крайних убеждений с видным революционным прошлым, а рецидивизм и ссылка в таких местах, как Березов и Якутск, должны приурочить меня к испытанным и уважаемым: таково мое значение, таков мой удельный вес между социалистами, у которых, мне хорошо известно, каждый из ссыльных на счету, хотя мы в Сибири «не у дел».

Со дня моего ареста прошло пять лет, и за эти годы я, благодаря своей впечатлительной натуре, много пережил, перечувствовал и передумал; три года уже я отношусь совершенно отрицательно к своему прошлому, ко всему тому, что прежде окружало меня и составляло содержание моей жизни. 14 июня 1880 г. я подал прошение бывшему главному начальнику верховной комиссии, с изъявлением «чистосердечного и полного раскаяния в неправомыслии и увлечении», и просил ходатайствовать перед его величеством покойным государем о помиловании и возвращении из ссылки для продолжения образования, чтобы сделаться полезным членом государства и общества; после подачи этого прошения в моем миросозерцании произошли радикальные перемены. События последних 4 лет, знакомство с новым персоналом террористов, которые постоянно прибывали в ссылку в Якутскую область и делались моими товарищами в ссылке, довершили метаморфозу в моем духовном я; государственный преступник Гольденберг (из процесса 16-ти в Петербурге) и его показания произвели на меня громадное впечатление; его признание нашло во мне почву, и я почувствовал настроение, сходное с настроением Гольденберга; его мысль сделалась моею мыслью, я не чувствовал себя еще в силах сделаться жестоким; мне казалось, что именно жестоким я буду, если последую примеру Гольденберга. В период этих треволнений, когда, с одной стороны, чувства боролись во мне с рассудком, а с другой, – мне приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтобы не выдать себя перед товарищами ссыльными, и так лавировать с ними, чтобы, оставаясь верным самому себе, оставаться со всеми ими в хороших отношениях, – в этот-то период я подал вашему сиятельству прошение от 1 августа 1881 г., где я просил вас ходатайствовать перед его величеством об осуществлении моих упований на возвращение на большее я не решался. Но в последние месяцы мысль о выдаче русского революционного персонала, в России и за границей, в руки правительства с целью совершенно парализовать агитацию и тем дать своему отечеству возможность вступить на спокойный путь прогресса, не убивая чрезвычайными мерами, вызванными террором, столько невинных молодых жизней, и, часто, чистые стремления к общему благу, которые я любил и продолжаю любить, – мысль эта вполне овладела мною. Я весь предался этому плану и теперь это – моя id?e fixe. Но я хочу превзойти Гольденберга, я хочу докончить то, что он только начал: он был под стражей, он говорил только то, что у него было в памяти, но я придумал обстановку, в которой могу действительно осуществить его идею. Погибнет много жизней, но еще больше будет спасено, цель оправдывает средства – вот мой лозунг! Я сделаю пользу, может быть, целому миру, я чувствую себя в силах совершить это – я удушил в себе чувство. Я молод и составлю частицу молодого поколения, которое, во всяком случае, составляет в обществе элемент прогресса, и для пользы его не пожалею никого, ибо большинство должно восторжествовать над меньшинством. Люди должны жить в мире, и во имя этого мира да погибнут немногое, нарушившие его; эти последние, насколько я их знаю, суть такие же люди, большею частью искренние, - они убеждены, что делают хорошее, но они заблуждаются и фанатичны, и потому должны быть поставлены в невозможность оказывать влияние на ход общественной жизни каким бы то ни было образом. Пусть я ошибаюсь, пусть я жесток, пусть я погибну, но история произнесет свой приговор надо мною – возврата нет, я обрекаю себя. Вся всколыханная Европа, вся моя внутренняя жизнь и опыт, весь окружающий мир заставляют меня решиться бесповоротно, и я приступаю.

Я предлагаю русскому правительству вернейшие и сокровеннейшие средства: зачем государству объявлять открытую вражду своим врагам, которых можно, так сказать, закалывать в дружеских объятиях и отравлять просфорой?

Я берусь исполнить эту задачу, и правительство должно воспользоваться единственным в своем роде способом устранить социальное зло. Зная хорошо русских радикалов и пользуясь известностью и доверием, я овладею всяким, кем только захочу овладеть, и узнаю всякую тайну; мое конспираторство понравится радикалам, как оно понравилось раньше, и эта же способность будет служить мне главным орудием к достижению цели; я не буду возбуждать их подозрений, потому что я их не ненавижу, и буду говорить с ними спокойно; я предаю их не по чувству, а по убеждению. Всякая бдительность будет убаюкана, пока слабая сторона не обнаружена и цель не намечена верно, тогда я наношу первый и последний удар, – и жертва в руках правительства; но до конца я должен остаться неизвестен: мое дело только указать; я должен добавить следующее: если я предлагаю свою услугу русскому правительству, то этим я не хочу сказать, что желаю служить специально правительству и навсегда – нет! Я хочу сделать услугу всему русскому народу, который, освободившись от нового общественного явления – социализма, вступит на путь развития и обоюдных уступок правительства и общества, как все конституционные государства Европы, и так как искоренение зла в России лежит и руках правительства, то я ему и желаю послужить; но, сделан свое дело, я отступаю на задний план.

Я приступаю к изложению своего плана.

Основная мысль: я должен явиться в Европейскую Россию и за границей перед русскими социалистами, как бежавший из Сибири; побег окружит меня в их глазах ореолом славы; и в этой именно обстановке я надеюсь войти сразу в доверие ко всем без исключения. Правительство, указанным ниже способом, через иркутского губернатора, должно мне устроить выезд из Якутска в виде побега.

Первое условие мое: сохранение глубочайшей тайны теми правительственными лицами, которые будут посвящены в это дело; мою роль должны знать: 1) министр внутренних дел; 2) директор департамента государственной полиции и 3) якутский губернатор, который имеет исполнить техническую часть моего плана, именно выезд из Якутска. Ни одна из низших административных инстанций не должна знать меня, – ни губернаторы, ни жандармские управления, не говоря уже о чинах явной полиции. Я знаю факты, что даже тайная полиция в России мало конспиративна, в особенности в провинции; мое же предприятие такого рола, что одно неосторожное слово правительственного липа, одна копия с какой-нибудь секретной бумаги, оказавшейся за пределами канцелярии, в которой меня знают, может погубить все. Стоит узнать хотя одному заправскому социалисту, что я сомнителен, пусть падет на меня легкая тень подозрения, и я потеряю все: моментально полетят между социалистами предостережения. Трудно представить, как часто самое ничтожное обстоятельство портит весьма важные предприятия, и в основании подобных неудач лежит очень часто неумение держать тайну. Какой-нибудь губернатор или жандармский полковник, посвященный, допустим, в мое дело, в кругу своих знакомых, хотя бы лиц совершенно благонадежных и сановных, в виде интересной новости под секретом, сообщает, что вот, мол, правительство скоро разрубит гордиев узел внутренней политики посредством одного из социалистов; узнавший это, под секретом же, сообщает еще кому-либо, третий – четвертому и т. д.; эта цепь может дойти до настоящего социалиста или до кого-либо из многих «сочувствующих» молодежи, каковых очень много развелось в русской публике, и тогда социалисты наэлектризуются, если даже слух дойдет до них в самой темной и сбивчивой форме. Переписку с якутским губернатором я рекомендую вести шифром и, в случае надобности, по телеграфу через Иркутск. Итак, полнейшее инкогнито для всех, кроме посвященных лиц я ставлю своим условием sine qua-non; если мне этого не обещают, то я не двигаюсь с места.

Район моей деятельности я разделяю на две половины: 1) русские политические эмигранты во Франции, Швейцарии и Англии, 2) социалисты в Европейской России. Я выдаю разыскиваемых государственных преступников – выдающихся деятелей. Стефановича, Бохановского и Дейча по Чигиринскому делу, бежавших из Киевского тюремного замка; бежавших из Восточной Сибири: Избицкого и Дебагорио-Мокриевича; указанных Гольденбергом: одессита Злато-польского, Галину Чернявскую, участвовавшую в подкопе 19 ноября под Московско-Курской дорогой; тех немногих которые сравниваются Гольденбергом в его признании с героями романа «Notre Dame dе Paris» Виктора Гюго, и т. д. Для этой надобности в моем распоряжении должен находиться альбом фотографий разыскиваемых лиц. В России я внесу предложение созвать обще - русский социалистический конгресс, и, в качестве делегата, я выеду за границу, чтобы предложить эмигрантам принять в нем участие. Правительство снабдит меня деньгами и нужными документами, и я переправлю всех же-лающих в Россию, снабдив от себя каждого всем необходимым для безопасного проезда через границу и проживания во время конгресса в России. Князья Крапоткин и Черкезов, Валериан Смирнов, Ткачев, Дементьева, Ивановский, Кравчинский и другие,– все будут там, где для меня будет удобнее. Пусть только правительство предоставит в мое распоряжение все необходимые средства, то, даже за границей, я могу выдать русскому правительству каждого: я предлагаю эмигранту в спутники тайного правительственного агента, якобы своего товарища, – последний, проехав границу, объявляет свое назначение, и для первого отступление невозможно. Я определяю отношение русской социалистической партии к интернационалу, имеющему разветвления во всех государствах Европы; отношения эти должны быть известны правительству, чтобы всесторонне понять происхождение русской агитации и выработать вернейшие средства к ограждению России от вторжения западного социализма. Германские социалисты ближе и чаще других вступали в сношения с русскими и, со временем, я могу сблизиться с первыми, так как я владею немецким языком. Если удастся созвать конгресс, то я в один день познакомлю правительство с ядром социалистической партии.

Второе условие: я не определяю никаких сроков для исполнения той или другой части, равно и для решения задачи в полном ее объеме; чем позже начнутся аресты, тем ближе я буду к цели; пусть социалист меняет свое местопребывание, пусть он разъезжает по целой империи, – и он не уйдет. Я буду устраивать аресты так, чтобы остальные не знали, куда девался член действующего тайного общества, и продолжали свою работу; сети должны быть расставлены так, чтобы, не пугая всех, ловить сразу возможно большее количество пошедших на приманку. В мою программу не входит выдача незначительных дел и лиц; если можно так выразиться, я не буду занят мелочами, и правительство может от меня требовать только крупных разоблачений. Для всех этих комбинаций потребуется время, и право располагать им я считаю важным условием.

Выезд из Якутска организуется губернатором без участия других начальствующих лиц в городе. Строжайшая тайна должна быть соблюдена особенно здесь, так как исчезновение мое из Якутска должно дать тон дальнейшей карьере моей – бежавшего из Сибири. Для государственных ссыльных и жителей города я должен исчезнуть бесследно и считаться бежавшим; малейшее же подозрение подлинности моего побега затормозит всякий путь впереди, потому что всякое сомнение и предположение здешних ссыльных будет известно всюду на запад от Якутской области; ссыльные, несмотря на всевозможную цензуру их корреспонденции, отлично успевают в своих сношениях с миром, от которого они, по-видимому только, совершенно изолированы (факт известный). Вместе с согласием на мое предложение ваше сиятельство предписываете: а) всем учреждениям, где находятся мои фотографические карточки, выслать их в департамент государственной полиции (меня фотографировали в С.-Петербурге в 1877 г., в Тюмени, по дороге в Сибирь, в августе того же года, и, наконец, в Якутске, в 1880 г., в июле); карточки должны быть изъяты из обращения на тот случай, чтобы меня, во время разъездов по России, не признавали при розысках, которые будут итти, как о бежавшем; хотя я буду изменять свой наружный вид в разных случаях, но для большей надежности, в предупреждение опасных для дела недоразумений, карточки должны быть отобраны отовсюду; в) якутскому губернатору официальным порядком разрешить мне разъезд по Якутской области или по двум губерниям; разрешение должно притти сюда официальным порядком, потому что, по порядку делопроизводства, подобная льгота для государственного преступника объявляется областным правлением через полицию, а эта, в свою очередь, принимает к сведению для снятия надзора, прекращения пособия и тому подобных соображений. Без этого права выезжать из города, предварительно полученного, мое исчезновение непосредственно из города подняло бы полицию преждевременно на ноги; тревога, нужная для обстановки побега, происходит по инициативе губернатора уже тогда, когда я буду находиться на значительном расстоянии от Якутска и в безопасности, чтобы погоня и розыски полиции не настигли меня в дороге; когда я буду, по расчету, уже вне опасности, губернатор делает начальству формальный запрос, где я проживаю по виду, выданному на основании разрешения выезжать; получаются ответы, что меня в области нет, и объявляют после этого бежавшим. Но можно устроить отъезд гораздо проще, и этот способ должен быть предпочтен первому, – получается официальное разрешение мне переехать на жительство в Иркутск «на свой собственный счет и без конвоя», и вот я, тайно снаряженный известным образом губернатором, выезжаю у всех на глазах в Иркутск, но затем, проехав мимо, я, как не-явившийся в назначенное место, считаюсь в бегах. Вслед за этим в газете «Сибирь» или в какой-нибудь из известных столичных газет появляется извещение об этом побеге, которое может быть послано губернатором же: извещение имеет сделать общеизвестным совершившийся побег. Что же касается до того поеду ли я один, или вы найдете нужным командировать за мной надежного агента, долженствующего сопутствовать, то я должен заявить, что это для меня безразлично; я требую только, чтобы в первом случае я был обставлен, по моим указаниям, всеми необходимыми средствами, а во втором, чтобы командированное лицо получило поручение в такой форме, чтобы мое положение осталось ему неизвестным. Я должен добавить ко всему вышеизложенному, что отдельные детали моего плана трудно очертить наперед; на этом основании я не считаю обязательными указанные подробности и соглашусь на изменения, которые, быть может, будут предложены вашим сиятельством, лишь бы они не противоречили моим основным условиям.

Если до получения настоящего предложения правительство решит освободить меня из ссылки по моим прошениям: от 1 августа 1881 г, на имя вашего сиятельства и по всеподданнейшему от 8 августа того же года, то предложение остается в своей силе, и я, по возвращении в Европейскую Россию, займусь исполнением начертанного плана по новом соглашении и при несколько измененной обстановке.

Город Якутск, 7 января 1882 г.

Яков Ефимович Гурович

Ваше сиятельство!

16 мая его превосходительство господин губернатор объявил мне ответ на мое предложение от 7 января 1882 г. Немедленно по получении ответа я принялся за перо, чтобы возобновить в памяти все известное мне о преступном деле 6 декабря 1876 г., изложить его и свое личное участие с полною искренностью на бумаге и вручить господину губернатору для отправки в С.-Петербург. Сожалею, что не сделал этого в одно время с отсылкою предложения, потому что, благодаря громадному расстоянию между Якутском и С.-Петербургом, на эту переписку пройдет значительное время–около 5 месяцев, и все оно теряется безвозвратно. Я не предполагал, чтобы от меня были потребованы эти доказательства, которые, на мой взгляд, не могли иметь значения полной гарантии исполнения моих обещаний и правдивости на том основании, что в теперешнем моем положении, за 9000 верст от С.-Петербурга, вообще весьма трудно наперед представить правительству достаточно убедительные доказательства моей искренности; если в моем распоряжении и находятся какие-нибудь революционные тайны, то все они принадлежат прошлому и, следовательно, могли уже частью сделаться известными правительству без меня. В настоящую минуту я исполняю, что от меня требуется.

В С.-Петербурге я прожил на свободе с июля до декабря 1876 г., т.-е. до дня моего ареста на Казанской площади. Хотя за это время я знакомился со многими лицами, принадлежащими к революционным кружкам, но большая часть из них были известны в Петербурге по кличкам, как это вообще было принято для предосторожности; только более близких знакомых я знал по их настоящим фамилиям. Я приобретал знакомых по рекомендации Осинского; так как он принадлежал к испытанным социалистам и пользовался среди остальных авторитетом, то я имел через него более знакомых, чем кто другой мог приобрести в столь короткое время. Я мог бы перечислить массу лиц по кличкам, но теперь перечень этот не будет иметь никакого значения, а потому я оставлю это. Как новичок, я был посвящаем в дела до известной степени; даже по избрании в члены распорядительного собрания демонстрации не все, касавшееся организации последней, было мне известно, хотя это обстоятельство можно объяснить и правилом, принятым в кружках: нужное для сведения только одному не должны знать двое, а известное двоим недолжен знать третий – и так далее. С Осинским я познакомился в Харькове, куда я ездил для лечения глазной болезни у профессора Гиршмана. Об Осинском я знаю, что он сын, кажется, статского советника, родом из Таганрога или Ростова. Когда я содержался в 1877 г. в с.-петербургском доме предварительного заключения, то слышно было в тюрьме, что в числе политических арестованных находился одно время Осинский, сидел он по подозрению в подделке билетов на вход в суд над государственными (судившимися в феврале 1877 г. 50 лицами), затем, будучи уже в Сибири, я узнал из газет, что Осинский привлекался и осужден был по делу о вооруженном сопротивлении при обыске в Киеве в 1879 г. вместе с Брандтнером, Ковалевской, Антоновым и другими.

После первого знакомства с Осинским в Харькове, где я проживал в гостинице Тихонова, я виделся с ним в Екатеринославе; он говорил тогда, что прибыл с Дейчем в Екатеринославскую губернию для революционных целей. Дейч оставался где-то в одном из уездов; чем он был так занят, приезжал ли в Екатеринослав, этого я не знаю; но Осинский прожил в городе месяца два. Он держал себя со мною весьма осторожно, не распространялся о своих делах, ни о квартире, ни о знакомых, и мы встречались с ним в условных местах, как, например, в роще близ Успенской церкви или в городском саду. Я был еще до него несколько подготовлен к восприятию социалистических идей, потому что читал запрещенные издания для народа, журнал «Вперед», прокламации и тому подобное; издания подпольной литературы завозились в Екатеринослав кем-то, для меня тогда неизвестным; но книги и газеты ходили по рукам, и в числе других учеников старших классов классической гимназии читал их и я. Так как я особенно увлекался чтением подпольных сочинений, то доискивался, где хранятся они, чтобы пользоваться непосредственно из склада. Товарищ мой по 7 классу, Григораш, с которым я был особенно дружен признался мне незадолго до самоубийства, что книги хранятся у него; он высказался, что переживает дурные минуты своей жизни, что хочет бросать учение, ехать куда-нибудь, хотя к отцу в имение, и так далее; тут он передал мне на хранение два ящика с книгами; я перевез их из Потемкинского сада где они были зарыты в земле, к себе; но получил с уговором чтобы отдать обратно человеку, имеющему за ними приехать. Через две недели Григораш застрелился; вскоре же неизвестный мне человек, назвавшийся Плещеевым, забрал у меня книги. Осинский знал об этом, знал и Плещеева; он повлиял на меня, убедив оставить гимназию и ехать в С.-Петербург для революционной деятельности. Главным образом он требовал тайны от родителей, чтобы они отнюдь не догадывались о цели выезда в С.-Петербург: они должны были знать, что я еду только для поступления в медико-хирургическую академию. По приезде я поселился у своего дяди, купца 1-й гильдии, Юдовского, в Басковом переулке, и поступил в академию, где на первых же порах принял участие в сходках в студенческой читальне и демонстрациях против профессора Ландцерта; беспорядки кончились исключением нескольких студентов; начальник академии, генерал Быков, после неоднократных увещаний, прибег к помощи полиции и вызвал взвод конных жандармов; после такой угрозы толпа разошлась, хотя некоторыми энтузиастами и было предложено сопротивление полиции; для этого многим роздана была по карманам смесь табаку с песком, чтобы сыпать в глаза лошадям и сидящим на них жандармам. Осинский разыскал меня в академии; побывав у меня на квартире, он советовал оставить ее, потому что я не могу быть в ней свободен, и дядя, если узнает о характере моих сношений, может меня выгнать. Я переселился на Петербургскую сторону, на Посадскую улицу; здесь я познакомился с Каблицем, скрывавшемся от преследования по делу о 193-х по Киевской группе и проживавшем в С.-Петербурге под чужими именами. Модельщик Колпинского, под Петербургом завода, Вольпер, из Житомира, девица Шефтель, готовившаяся к поступлению на женские медицинские курсы, слесарь железоделательного, на Петербургской стороне, завода Громов, Григорьев, литейщик, Новаковский, Чернавский, Кротов, Кукин, Плещеев, – вот лица из числа более близких знакомых, которых я знал по их настоящим фамилиям; затем я могу перечислить несколько фамилий лиц, которых только видел и знал мало, но многие из них уже в Сибири, так, например, Натансон, Петерсон, Волков, Смирнов, Вайнштейн и так далее. Шефтель, Громов, Григорьев, Новаковский и Чернавский были осуждены вместе со мною. О судьбе Каблица, Вальпера, Кротова, Кукина, Плещеева и других мне ничего не известно; после моего ареста все они оставались на свободе; был ли кто из последних четырех на демонстрации – не знаю, потому что шел один на нее, а в толпе на самой демонстрации трудно было всех видеть и отличать, тем более, что я был один из первых, взятых под арест; кроме того, между мною и Вальпером было условлено: по окончании речи сойтись у правого угла паперти, но я был арестован и, таким образом, более не виделся ни с кем. Помню еще, что Вальпер после демонстрации имел ехать в Одессу, где у него были пути, чтобы скрыться в Стамбул. Он говорил, что знает Чубарова, Ковальского и что у них есть постоянные сношения с Константинополем, через который получаются даже все лондонские издания. Для обучения ремеслу и подготовки к жизни и изучению рабочего класса я устроил сапожную мастерскую на Петербургской стороне, на Вульфовой улице. Живя на этой квартире, я посещал сходки, из которых помню две большие: на Большой Дворянской улице и, кажется, на Выборгской стороне. На Большой Дворянской разбирались вопросы общие; говорил один; реферат имел предметом целесообразность для революции отдельных бунтов, восстаний и стачек и непригодность пропаганды мирной; исходное положение реферата: чувство, как и разум, развивается и усиливается под влиянием упражнения. На Сергиевской улице говорил и Вальпер о необходимости демонстрации в пользу политических арестантов. В то же время происходило еще много других сходок. Описываемое время было временем застоя; в столице жила масса молодежи, убивая время в рассуждениях и на изобретение планов будущей деятельности; бездеятельность, разочарование, дебаты и споры по общим и практическим вопросам пропаганды – вот общая характеристика того времени. Праздная, ищущая проявления своего беспокойного духа, революционная молодежь искала выхода накопившимся силам. Все чаще и чаще говорилось о том, что следует совершить какое-нибудь громкое и смелое дело, которое бы напомнило бы о скрытой силе революционеров и заставило бы молодежь воспрянуть духом. В ноябре в квартире одного рабочего, кажется, Громова, на Петербургской стороне, собрались несколько рабочих, Вальпер, Кротов, я и другие. Вальпер и один рабочий предлагали демонстрацию при чтении приговора государственным преступникам Симоновскому и Богданову, которые должны были быть вывезены на Казанскую площадь на эшафот; Кротов возразил, что, как слышно, публичное чтение приговоров совсем отменено, другие говорили, что так как заранее нельзя узнать дня вывоза на площадь, то демонстрация не может выйти внушительной по незначительному числу участников, могущих на нее явиться; мысль осталась без последствий. Числа 3 декабря Вальпер предложил мне принять участие в демонстрации в пользу государственных преступников; он говорил, что обсудить ее сообща всем участникам невозможно, ибо такое большое сборище обратило бы на себя внимание полиции, а во-вторых, не все они должны знать настоящую программу; он полагал, что на демонстрацию могут быть приглашены люди разных лагерей и убеждений и для этого не следует разбирать средств; чем больше толпа соберется тем больше впечатления произведет она; некоторых можно обмануть, объявляя цель патриотическую, даже как, например, чествование убиенных сербских добровольцев. Того же числа декабря Вальпер устроил распорядительное, собрание у меня; тут были: я, Вальпер, Кротов и Плещеев; здесь он изложил на словах программу: «панихида по замученным правительством в тюрьмах политическим арестантам; речь о значении государственных преступлений в разные времена русской истории и в конце призыв к продолжению народного дела революционной пропаганды»; будущего оратора он назвал как-то в роде Поливанова, Пливанова, Плеханова, Плюганова – в этом роде; далее он добавил еще, что если удастся, то толпу нужно будет провести с Казанской площади на Дворцовую, чтобы требовать освобождения политических арестантов из тюрем. Наступило 5-е число. В этот день я сделал приглашения знакомых на завтра по составленному списку адресов, к которому присоединил несколько адресов и Вальпер; из последних мне особенно памятен адрес присяжного поверенного Ольхина с припискою чьею-то женскою рукою: «программа... Сербск. добровольцы», т.-е. его нужно было приглашать под предлогом панихиды по добровольцам; в числе других я не успел быть и у Ольхина, потому что должен был спешить в Академическую библиотеку, чтобы вывесить объявление о демонстрации именно по политическим арестантам и в Казанском соборе. Насчет оружия в нашем собрании было постановлено, что так как сговориться всем невозможно было, то желающим предоставляется право брать с собою огнестрельное или холодное [оружие], но пускать в ход только в крайних случаях. Но многое не было предусмотрено, хотя наше собрание и получило громкое название (предусмотрительного) распорядительного, о знамени с надписью «Земля и Воля» не было упомянуто у нас ни слова. Это дает основание думать, что знамя присоединено кем-либо другим, не знавшим о других программах или пожелавшим сделать свое собственное добавление. Вообще демонстрация задумана и приведена в исполнение экспромтом и без единства: один кружок шел на Демонстрацию со знаменем, другой шел на демонстрацию только с речью о политических арестантах третьи шли с револьверами и кинжалами, чтобы, несмотря на ту или другую программу, совершить кровавую расправу с предъявителями власти, которые явятся, чтобы помешать делу, четвертые, наконец, попали туда по обману и шли на панихиду «по убиенным добровольцам Сербии».

Отсутствие единства и импровизованность характеризуются еще и тем замечательным фактом, что день панихиды был для одних – 5 декабря, а место Исаакиевский собор, а для других – 6 декабря и Казанский собор. Следствием было также обнаружено, что 5-го числа собралась толпа молодых людей на паперти Исаакиевского собора и, простояв немного, разошлась. Я сам был в Исаакиевском соборе и видел эту толпу; многие здесь были сбиты с толку противоречивыми слухами о дне и программе демонстрации; многие ждали долго, но постепенно расходились по домам все-таки нерешительно; кому успел, я сообщил о завтрашнем дне; некоторые верили, некоторые нет, тут были ждавшие панихиды по добровольцам, были вооруженные, ждавшие услышать призыв к социальной революции; многих из них я видел на следующий день. 6-го утром из моей квартиры должны были пойти я и Шефтель; оставив ее еще дома, я, на всякий случай, простился с нею и отправился на Казанскую площадь, с револьвером в кармане и с тем, чтобы более оттуда не возвращаться. Я зашел в собор, простоял службу; по выходе слушал речь, видел знамя; содержание речи есть в обвинительном акте; через несколько минут, когда я стоял неподвижно и искал глазами Вальпера и других своих, я был арестован. При аресте я не сопротивлялся и жалел, зачем было брать с собою револьвер; когда мы поднялись по каменной лестнице Конюшенной части с двумя городовыми, ведшими меня под руки, то на одном полутемном повороте я выбросил свой револьвер из кармана на пол, незаметно для полицейских. Потом он был найден и, как «неизвестно кем из арестованных выброшенный», лежал на столе в качестве вещественного доказательства перед особым присутствием правительствующего сената. Итак, вот все, что я могу рассказать теперь. Если припомню еще что-нибудь важное, то напишу в добавлении к сей записке.

Припоминаю еще, что видел на Казанской площади студента медико-хирургической академии Граматикаки, которого знал по академии, но не как социалиста, а как обыкновенного студента. Кукина, упомянутого на 5-й странице, также видел; о Кукине могу сообщить, что он солдатский сын, рабочий по выдавливанию из меди военных касок и разной медной посуды; работал где-то по Б. Садовой улице, жил с матерью-вдовой на одной из Мещанских улиц в С.-Петербурге. О Кротове и Плещееве (двух членах нашего распорядительного собрания) знал только, что первый Уроженец Виленской губернии, человек интеллигентный, другой – Пермской губ. и, кажется, горнозаводский крестьянин. Кротов держал себя таинственно и скрывался от преследования, лет 28, а Плещеев лет 30. По фотографии мог бы признать безошибочно.

Мая 27 д[ня] 1882 г. Город Якутск

Яков Ефимов Гурович

(Дело III отделения с. е. и. в. канцелярии,

3 эксп., № 253, ч . IV, за 1876 г.)